Параллельно с атомной промышленностью в нашей стране формировалась медицинская радиология — совершенно новая область знаний. Ангелине Гуськовой было всего 25 лет, когда она приехала на комбинат «Маяк», мало представляя, что такое лучевая болезнь, которую надлежало диагностировать, а главное — предотвращать. Сейчас в основе большинства санитарных норм и правил атомной отрасли лежат ее наработки.
Ангелина Гуськова родилась 29 марта 1924 года в Красноярске. Ее прадед Максим Гуськов в Крымскую войну служил помощником лекаря в полковом лазарете, дед Василий Гуськов был фельдшером в земской больнице, отец Константин Гуськов создал в Нижнем Тагиле первую онкологическую службу. Окончив в 1946 году лечебный факультет Свердловского мединститута, Ангелина Гуськова стала медиком в четвертом поколении. В ординатуре в клинике нервных болезней и нейрохирургии она начала исследовать злокачественные опухоли мозга и увлеклась радиологией.
После ординатуры Ангелину Гуськову направили в Челябинск‑40 (Озерск). «В развитии медицины, сопровождавшей весь путь создания ядерного щита, можно выделить несколько периодов, — писала она в книге «Атомная отрасль страны глазами врача». — Первый, с 1945 по 1948 год, связан со строительством комбината. Медики занимались медицинским обслуживанием военнослужащих и вольнонаемных специалистов, привлеченных к строительству важного секретного объекта — комбината «Маяк». В 1949 году начали работать радиохимический и химико-металлургический заводы, а в марте 1948 года уже были установлены «Общие санитарные нормы и правила по охране труда» на объекте «Б» комбината № 817: предельно допустимая доза определена равной 0,1 бэра (биологический эквивалент рентгена) в день… На 1948–1957 годы приходится второй ответственный период деятельности медиков с присущими ему новыми задачами. В это время были использованы все возможные резервы пополнения кадров: задержана демобилизация военных врачей Уральского военного округа с направлением их на комбинат, проведена интенсивная жесткая вербовка выпускников мединститутов и ординаторов клиник».
О лучевой болезни в конце 1940‑х было известно крайне мало. Медико-санитарный отдел № 71, куда зачислили Ангелину Гуськову, сплошь состоял из молодежи. Все было для врачей впервые: отбор для работы на опасном и новом по технологии предприятии, определение правил медицинского наблюдения и диагностики самых ранних проявлений реакции на облучение, лечение первых пациентов. И главное — предупреждение неблагоприятных исходов лучевой болезни и последствий переоблучения путем прекращения воздействия при первых признаках болезни либо при достижении определенной дозы.
«Тяжесть ситуации с профессиональным облучением требовала увеличения частоты медосмотров и проведения анализа крови по 5–10 раз в год вместо предусмотренного однократного. Вне графика в любой день и час на здравпункте принимали работников, которые по показаниям индивидуального дозиметра набирали за смену 25 рентген и выше. Именно в этой группе людей, получавших интенсивное облучение (так называемых сигналистов), были выявлены первые случаи хронической и даже подострой лучевой болезни, — писала Ангелина Гуськова. — Шифром хронической лучевой болезни, понятным тем, кому это необходимо, был АВС — астеновегетативный синдром. Знали его и пациенты по своим больничным листам. Условия секретного режима ограничивали вообще полноту записи: доза скрывалась за изменявшимся номером медицинской карты. Различные нуклиды обозначались порядковыми номерами. Объект назывался по имени начальника: «хозяйство Архипова, Точеного, Алексеева» без расшифровки типа технологии».
Ангелина Гуськова и ее руководитель Григорий Байсоголов первыми в мире сформулировали принципы классификации и лечения лучевой болезни, которые актуальны по сей день. Их монография «Лучевая болезнь человека» переведена на многие языки.
В 1953 году медико-санитарный отдел на комбинате стал филиалом московского Института биофизики (ИБФ). Работой отдела горячо интересовался Игорь Курчатов, с которым Ангелина Гуськова дружила всю жизнь. В 1957 году Курчатов волевым решением перевел ее в столичный Институт биофизики, в клинический отдел.
«Ему не нравилась «кремлевская политика», когда специалистов брали по анкетным данным или по протекции, — вспоминала Ангелина Гуськова. — Считалось, что работа в клинике престижная. А Игорь Васильевич беспокоился о деле, о том, чтобы те, кто пострадал, получали высокопрофессиональную помощь. Он не только перевел меня в Москву, но и дал квартиру рядом с институтом. Иногда приезжал в гости, говорил, что завидует виду на реку из моего окна, а его дом стоит в глубине леса, и он ничего не видит вокруг».
Авторитет Ангелины Гуськовой стремительно рос и в СССР, и за рубежом, результатами ее исследований пользовались радиологи Франции, ФРГ, Великобритании, США. «Период с 1968 по 1985 год отличался высоким количеством научно-исследовательских работ, обобщавших ранее накопленный опыт, — писала она. — Темы научных работ были рождены самой жизнью и отличались новизной постановки проблем, требовавших самостоятельного разрешения и не имевших аналогов в мировом научном опыте. Активно изучалась радиационная патология кроветворения при остром и хроническом облучении человека, лучевые поражения нервной системы, кожи, легких, органов пищеварения. По сути, создавалась клиническая дозиметрия и токсикология плутония, америция, трития. Были выполнены первые исследования о влиянии радиации на деторождение, здоровье детей и получены цитогенетические данные. Создавалось клинико-гигиеническое обоснование нормативов облучения».
26 апреля 1986 года в два часа ночи Ангелине Гуськовой позвонили и сообщили об аварии на АЭС. В кратчайшие сроки были подготовлены 200 мест для приема пострадавших в клинике ИБФ. В Москву двумя самолетами доставили 207 человек, 115 — с предварительным диагнозом острая лучевая болезнь. Потом еще 148 ликвидаторов.
«Умерло 27 человек. Выжило 10 из тех, кого мы считали безнадежными, в том числе двое очень тяжелых, которым мы вводили костный мозг, — рассказывала Ангелина Гуськова в интервью Владимиру Губареву («Наука и жизнь», № 4, 2007 год). — В 1988 году, когда подводили первые итоги ликвидации аварии, ученые из разных стран пришли к единодушному выводу, что мы приложили максимум усилий, чтобы помочь людям, и посчитали правильной ту предельную дозу облучения, которую мы определили для аварийных работ, — 25 бэр. Споров, признаюсь, по этому поводу было много, ведь военные установили другую предельную дозу — 50 бэр. Что греха таить, мы подстраховывались, нам нужен был трехкратный запас на возможное превышение регламентных величин».
Доктор медицинских наук, профессор Ангелина Гуськова была лауреатом Ленинской премии и премии Зиверта, членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР, главным научным сотрудником Института биофизики Минздрава, главным радиологом 2‑го управления Министерства здравоохранения СССР, экспертом Научного комитета по действию атомной радиации при ООН.
Выдающийся врач ушла из жизни в 2015 году.
Ангелина Гуськова дружила со многими руководителями отрасли, некоторые были и ее пациентами. Вот воспоминания из книги «Атомная отрасль страны глазами врача».
О Курчатове:
«И. В. с трудом удерживался от рискованных поступков, противился попыткам ограничить его… Разделял и профессиональные опасности с сотрудниками в нештатных ситуациях на промышленном реакторе. Делал это просто и легко, без натуги. Но вот за других участников этих работ беспокоился, отсылал их вечером к нам, врачам, «для проверки», спрашивал, что у них нашли…
Помню И. В. и в следовавшей в 60‑е годы череде острых сосудистых нарушений, ограничивавших его «право работать». Именно это он болезненно воспринимал как ущерб, гораздо меньше фиксируясь на реальном двигательном дефиците или другом субъективном проявлении болезни; решал — еще многое надо успеть, еще больше спешить. Он постоянно активно искал средства, которые могли бы ускорить восстановление. Особая диета? Пребывание на свежем воздухе? Заседание за столом возле дома — «ведь это тогда уже не так вредно?». «Какую лучше слушать музыку?». И. В. любил и знал музыку, его часто можно было увидеть в консерватории.
Об Александрове:
«А. П. был замкнут, строго разделял деловое и дружески родственное общение, прятал груз огромной личной ответственности за шуткой, розыгрышем. Такими же лаконичными были его вопросы о здоровье и жизни кого-либо из тех, чья судьба его интересовала, и сразу с «выходом на действие» — надо дать передышку, отправить в больницу, достать препарат, что-то купить…
Другой круг впечатлений об А. П. связан с событиями, последовавшими за аварией на ЧАЭС. Для А. П. это совпало еще и с глубокой личной утратой — смертью жены. Поведение А. П., его высказывания по поводу и ситуации, и самой аварии на ЧАЭС от первых дней, недель и все последующие годы до смерти упрочили мое глубочайшее уважение к этому человеку. Он отвергал все попытки снять с себя личную ответственность, мобилизовал коллектив ИАЭ (Института атомной энергии) на расследование в поисках истины и на действия, которые могли бы минимизировать последствия аварии. Он сумел встать выше враждебной ему прессы, многочисленных кривотолков, непрерывно продолжал думать о случившемся, искать ответы, нужные для понимания и коррекции сложной технологической ситуации».
О Славском:
«В отличие от многих других своих знакомств, я никогда не была нужна Е. П. как врач. Иногда он был посредником между мною, молодым тогда врачом, и одним из этих «великих пациентов», иногда о каком-то рядовом труженике отрасли конкретно спрашивал или просил ему помочь. Очень скупо и с иронией говорил о своих болезнях, когда они уже стали посещать его, но всегда интересовался моим мнением о состоянии физического и душевного здоровья профессионалов и населения, вовлеченных в орбиту атомной отрасли, промышленности или применявших изделия…
Далеко не всегда мог Е. П. как руководитель «Маяка» оградить людей на первом атомном предприятии в годы его становления от реальной опасности облучения. Он мог только разделить ее с другими (что и делал всегда, включая последний обход промышленной площадки Чернобыльской АЭС после аварии, о чем он мне тоже подробно рассказывал).
Были и у нас, врачей, острые схватки с Е. П. за вывод людей с опасных участков. Но то, что из 2500 больных на «Маяке» 90 % восстановили свое здоровье благодаря своевременному переводу, — лучшее свидетельство того, что в этих схватках не было побежденных и приемлемых решений мы добивались вместе и реализовали их».
